— Где Шпак?
— На поле пошел, урожай добирает, — отозвались со смешками.
— Ладно, мы тоже, как вернемся, — пробормотал Александр. — Пойдем под белым флагом, — повысил он голос. — Полкан, с площади ведут пять дорог, я вчера прикинул. Поставь на каждую по два человека. Пусть сейчас выходят. Остальные — за мной.
Он повел их старыми тропами, между заброшенными домами, вдоль студенческих общежитий, по запущенным рощам, через ржавые заборы, сквозь загаженные и захламленные дворы. Они шли очень быстро, прекрасно понимая, что враг может уйти, ускользнуть, прознав о том, что будет побежден. И они, конечно, успели.
— Николай Павлович, Мастиф идет! Под белым флагом!
Тот, кого назвали Николай Павловичем, был высоким моложавым человеком, с высоким лбом, твердыми серыми глазами на открытом лице. Он не позволил звать себя дважды, в секунду поднялся, оделся, вышел из палатки, поправляя тяжелую портупею. Что же, посмотрим, наконец, что за чудище такое, этот ваш Мастиф, да еще под белым флагом — думал командир особого отряда. Никогда еще «Новой власти» не приходилось сталкиваться с такой невообразимой жестокостью, если и впрямь все, что приписывают Мастифу — правда. Во всяком случае, все разъезды, делегации и продотряды исчезали в судуйской области как в болоте. Ни слуху, ни духу, только странные разговоры, больше похожие на легенды. Хотя точно известно, что у Смирнова Александра Сергеевича на самом деле имелся сын-сверхчеловек, существовали неоднократные и достоверные подтверждения, что делало лидера повстанцев очень опасным. Недаром на усмирение этого зверя послали именно его, Николая Павловича, очень известного человека. Правда, известного в узких кругах, но это издержки профессии.
Впереди толпы, вооруженной чем и как попало, стоял тощий невысокий человек с белым флагом, в простой белой рубахе, в белых штанах, только чернели неуместно-драные кирзачи на ногах. Николай Павлович невольно сравнил себя с Мастифом. На голову выше, черная кожаная куртка, черные кожаные штаны, залихватский, опять же черный берет, только полусапоги на ногах — из мягкой светлой кожи. Николай Павлович поморщился, ему на миг показалось, что кто-то решил провести здесь конкурс клоунов, тем более что шрам на щеке Мастифа — словно приклеенная навечно улыбка безумного шута. Да вот только вопросы будут решаться серьезные, не черные и не белые. Красные здесь будут темы, кровавые вопросы и кровавые ответы: Центр решил окончательно и бесповоротно — Мастифа не должно существовать. Любой ценой. Именно поэтому здесь триста бойцов — сила небольшая, но кто бы знал, чего стоит только один, причем — любой боец из его отряда! Конечно, и по окрестностям надо будет пройтись, после того, как с мятежниками будет покончено. Разжирел, небось, местный народец без контроля…
Мастиф шагнул навстречу, и Николай Павлович предусмотрительно поднял руку — не стрелять!
— Я хочу видеть моих друзей, — сказал человек в белом, и всем, кто его слышал, вдруг показалось, что не человек, а огромная собака прорычала эти слова, давясь ненавистью и злобой.
— Я хочу видеть моих друзей, — повторил Мастиф, хотя уже заметил, уже видел, понял…
— Пожалуйста, — сухо сказал человек в черном, и протянул руку к виселицам, что стыдливо спрятались за голубыми елями.
Мастиф осторожно ступая, подошел к четырем окровавленным телам. Мертвы, кровь давно запеклась. Висят, буйны головушки, лучшие из лучших, настоящие во всем — в труде и войне, в ярости и доброте, в доблести и глупости. Ах вы черти чеченские, как же вы дали себя убить? Как же вы могли дать себя убить? Сняли вас всех четверых сразу, по одной команде, с расстояния в километр, целый взвод снайперов… У всех — аккуратные дырки в широких лбах (видимо контрольные выстрелы делали — сообразил Мастиф), а все остальное — как решето, рванье по всему телу, волочили по асфальту, привязав за ноги к грузовику. Разозлили вы меня, чехи поганые, ух как разозлили смертью своей…
Мастиф хорошо помнил, как год назад чечены и татары остановили громадный продотряд. До этого в Судуй присылали маленькие группки «заготовителей» — десять, двадцать, тридцать человек. А в тот раз было их почти тысяча, везли с собой «легкие», двухосные товарняки — штук десять, каждый из которых цугом тащила четверка лошадей. Мастиф, быть может, никогда бы и не узнал о них, если бы не пришел староста из Борщино — просил помочь хоронить.
— Кого? — не понял тогда Александр.
— Ну… продотрядовцев, — объяснил бородатый старик. — Твои ребята их положили, а у меня в деревне мужиков — раз и обчелся. Одни старухи. А они вонять уже начали…
Выяснилось следующее.
Три дня назад Ильдар, когда хотел выгонять стадо из леса, заметил гигантскую колонну пеших в камуфляжных костюмах, с оружием. Татарин снова загнал коров в березняк, свистнул Тимура, а тот собрал остальных пастухов. Вместе они осмотрели колонну, которая сопровождала по железной дороге вагоны. Шли «фуражиры» медленно, дни стояли жаркие. Около Борщино колонна остановилась — мост через речушку по приказанию Мастифа разобрали еще прошлой осенью, рельсы покидали в воду, шпалы вывернули и сожгли. Пока армейцы восстанавливали путь, Тимур узнал, что вагоны — пустые, а у военных цель — привезти их (вагоны) в столицу; но — полные.
Время близилось к вечеру, разбивались палатки, занимались дома. Поднялись дымы костров. Тимур отправил четверых бойцов-пастухов домой — вместе со стадом. А ребята, загнав животину в загоны — рванули обратно, к Тимуру. И главное — никому, ничего, ни полслова… как потом выяснилось — просто понадеялись друг на друга. В итоге четыре чеченца и три татарина, посовещавшись минут десять при свете луны, решили:
— Резать…
Они умело, даже чересчур умело сняли посты и разводящих. Потом вошли-вползли в палатки. На каждого оказалось полтораста душ. Тихо, быстро, одного за другим; хорошо, если спит на спине — того быстро; если на животе, то надо по возможности — резко (предварительно вытерев кровь с рук) — запрокинуть голову — и резать очень глубоко, до трехеи; труднее всего — кто на боку, а таких всегда большинство; из палатки — в палатку… Потом взялись за командиров, которые поставили штаб в местно «сельпо»…
— И что, неужели никто…? — тупо спросил тогда Александр.
— Да нет, — ответил за всех Тимур. — Я чуть не прокололся. Руки скользкие.
— Ё-мое, — только и сказал тогда Сашка. — Что делать? Пошли хоронить? А оружие, кони?
Мусульмане неожиданно замялись.
— Так, мы, это… и коней тоже, — прогудел Руслан. — А оружия у нас самих полно.
— Разгильдяи, — хмыкнул тогда Мастиф. Он словно видел, как там, в темноте, семь бесшумных вурдалаков, с капающими свежей кровью ножами, обезумевшие, молчаливые — режут лошадей, потому что те наверняка всполошились от густого запаха смерти. А утром убийцы вновь стали людьми, с первыми петухами вернулись к «усадьбе», поменяли одежду, выгнали на пастбища коров и овец…
— Разгильдяи, — прошептал Мастиф сейчас.
— Так, — сказал хрипло Мастиф, и снова показалось — громадный пес голос подал. — Давай, Ваня, делай дело… А теперь мы будем драться. Один на один. И если кто-то из вас победит меня — то я умру. А если выживу — объясню: почему сегодня вы все здесь умрете. Без поддавков, честная сталь на сталь, — и Мастиф отбросил в сторону меч Полеслава, снял рубаху, содрал майку, остался обнаженным по пояс. Николай Павлович даже усмехнулся — до того маленьким и жалким показался ему предводитель местных бандитов. Да и сами они — низкорослые, тощие, в рваных бушлатах, в расхлябанных и грязных сапогах, точно людей только вытащили из-за рычагов тракторов, или вообще — из выгребных ям. Наверняка от этих крестьян воняет навозом, застарелым потом, головы не мыты, рожи — чумазые, небритые. То ли дело его бойцы — отборные убийцы, пар струится из оскаленных ртов. Все — чистенькие, умелые, оружие смазано, лица веселые, сытые, крепыши, мышцы бугрятся из-под бронежилетов… Девчонки тоже молодцы, не зря их в отряд агитаторшами навязали. Голосистые, молодые, кровь с молоком, груди куртки рвут. Особенно вон у той, рыженькой…
